С первыми лучами солнца ночь мгновенно растаяла, и сквозь розовую матовость утреннего воздуха проступили зеленые очертания покрытых красными пятнами маков небольших холмов. Воздух дышал весенней влагой и прохладой. Редкие кустики боялыча чуть вздрагивали на утреннем ветерке, осыпая мелкой росяной пылью новорожденных сайгачат, застывших на <лёжках>.
Маленькие палевые комочки вжимались в землю и таращили маслянистые черные глазки, следя за тем, как из недавнего непроглядного мрака, представшего перед ними в момент рождения, проступают очертания корявого кустарника, прелой травы, колеблющейся от их пока еще чистого дыхания, серой плотной земли, - и все это словно жило, двигалось, видимое сквозь дрожащую рябь испарений неясно, пугающе...
Заря растаяла, солнце быстро поспешило к зениту, успев в краткий срок и слизать росу с листьев, и обсушить пушистые спинки новорожденных сайгачат.
Высоко в небе парил степной орел-ягнятник Вот он камнем упал на одну из <лёжек>, побарахтался там и вскоре взлетел, маша крыльями тяжело, ибо в когтях его висела добыча - мертворожденный сайгачёнок.
Обессиленная мать приподняла голову от земли и проводила тоскливым взглядом тело неслучившегося сына. Потом уперлась задними ногами в землю, приподнялась на грудь и посмотрела на первенца.
Малыш уже обсох. Ветер, продираясь сквозь редкий еще мех, знобил его бока, отчего сайгачонок нервно подергивал ушками и шевелил неуклюжим, похожим на хоботок, носиком.
<Жив>, - успокоилась мать и, обнюхав сына, поднялась на ноги. Ей надо еще поесть до наступления настоящей степной жары, набраться сил и покормить сына.
Малыш попобовал последовать примеру матери, даже сумел, подняв тощий неуклюжий зад, распрямить задние ножки, но те не выдержали веса тела - и разъехались в стороны. Сайгачонок испугался, попытался позвать мать голосом, но тень, мелькнувшая у мордочки, заставила его упасть и затаиться.
Орел сделал еще один круг, высматривая то место, откуда только что поднялась важенка и где случилось странное шевеление, но ничего больше там не заметил.
Вечером мать покормила малыша в первый раз. Он быстро насоссался тягучим солоноватым молоком, и тут же, отвалившись от соска, уснул. И ему ничего не снилось в ту первую ночь его жизни.
Проснулся от чувства голода, увидел мать, поел и опять уснул. И вновь не видел снов...
А утром следующего дня сам встал на ножки.
Уж то-то было здорово носиться вокруг мамы и подставлять то один бок, то другой лучам теплого, пока еще ласкового солнышка. Ему казалось, что он уже вырос и скоро никто не догонит его, что у него, именно у него одного такие быстрые ноги. И что бег - эта самое главное занятие в этой жизни.
Через неделю после рождения он мог уже самостоятельно есть траву, не путал свою мать с другими сайгачихами, научился на всем бегу шлепаться на землю и замирать так, что даже орлы и волки не могли отыскать его среди множества холмиков, рассыпанных по бескрайней степи. Но веселья своего не утратил. Он так увлекался бегом и играми с самим собой и с другими сайгачатами, что иной раз и забывал как следует поесть, дровольствуясь ухваченной на бегу травинкой. Потому и первым среди сайгачяат своего стада перестал сосать мать, перешел на подножный корм.
Да и лето оказалось не слишком жарким, то и дело на смену теплу приходили дожди, одна трава старела и усыхала, появилась другая, пока еще незнакомая, но вкусно пахнущая, сытная. Порой даже очень сытная - джусай, например.
За лето сайгачонок вымахал в холке так, что сравнялся с матерью в росте - ее он пока еще отличал от остальных самок в стаде. У него даже вымахали рога - не очень большие, как у старых рогачей, но зато изящные, черные. Многие из самочек посматривали на него с интересом...
И вдруг зарядившие с осени дожди перешли в снег, воздух стал холодным, подули сильные ветры, заставляюшие искать в степи балки и овраги, в которых можно спрятаться. Черные чехлы на рогах сначала порвались на концах, потом и вовсе отслоились, опали. И он, хотя и не видел этого, почувствовал себя соверешенно взрослым. Ибо к этому моменту он перерос не только мать, которую уже не мог отличить от других самок в стаде, но и телом сравлнялся со старыми рогачами, одновременно с ними вылинял. Шкура его стала белой и такой густошерстной, что даже во время сильных ветров холод не студил кожи, а волк, однажды прыгнувший ему на спину, скатился по меху, так и не сумев продраться до кожи и тела...
Та первая зима пролетела для него незаметно. Ибо снега в тот год было в степи мало, корм из-под него добывался легко, далеко уходить на юг смысла не было. Лишь однажды, когда их стадо после недолгого периода разбдробленности собралось опять, им встретилось непонятное, внушающее всему стаду общее чувство ужаса чудовище - длинное, безголовое, мертвопахнущее, с крутящи мися круглыми ногами и нескончаемо длинным рыком.
Стадо было большое, сразу развернуться не успело, передние сайгаки оказались настолько близкол к чудовищу, что когда ужасное существо стало кашлять - негромкими такими, резкими щелчками, исходящими из искорок, то и дело сверкающих на его спине, - сайгаки стали падать и, лежа на боках, биться ногами, окрашивать снег в красный цвет.
Стадо слаженным рывком рвануло в сторону и унеслось в легкую метель, оставив добрый десяток лежать на снегу...
Из машины выпрыгнули люди и принялись сноровисто забрасывать туши в кузов.
- Вот, гад, сколько тут их! - говорил один. - Миллион, наверное. И не боятся совсем. Только слышно: ч-щ-пок! - точно пузыри лопаются. А сколько подранков ушло!
Да, подранков осталось в стаде немало. Много километров по пути стада на юг оставались на снегу грязно-белые туши сайгаков: кто не смог более наступать на раненную ногу, кто изошел кровью от ран в шее и на животе...
А за стадом шли волки.
Остаток зимы сайгаки провелив пустыне. Снега совсем не оказалось, а вода - чуть ли не на каждом шагу.
К весне стадо вновь распалось. Самки двинулись на север - в степи с <родильными домами>, большинство самцов двинулись следом к сочному и вкусному боялычу, но некоторые, в том числе и наш сайгак, остались на юге - в пустыне.
Солончаков здесь хватало, а занчит и воды весной. Травы в ложбинках между барханов в ту весну росло вдоволь, да и желания подчиняться одному лишь инстинкту следования на север, к месту своей первой лёжки, он не испытывал. Ему и в песках было хорошо: еды много, прожорливых сайгаков рядом мало. И волков, и мертвопахнущих чудовищ зимой не встречалось.
Дни проходили за днями, сайгак матерел, стал еще крупнее, никто и ничего не беспокоило его в то лето - и он забыл про страх.
Каждое утро он бегал в поисках новых пастбищ и солончаковых водопоев, которых к лету кое-где и прибавилось, иногда разнообразя рацион свой полынью, лебедой, кермеком. Потом искал среди саксаульника место потенистее, выбивал копытом лежку и укладывался там на день. Если тень в иной раз случалась негустой, сайгак менял лежку. Вечером опять пасся, а ночью вновь бежал, отыскивая лужайки более богатые травой и более влажные. Ибо солнце в пустыне жгло